новая папка 2 / 16917

-- О, если б ты знал её...

Она смущённо, кокетливо смотрела на меня.

-- Но я, кроме тебя, никого не хочу.

И я обнимал её, я смотрел ей в глаза, я видел, я держал в своих объятиях мою Клотильду, дивный образ моей души, с прибавлением ещё чего-то, от чего в огонь превращалась моя кровь, спиралось дыхание и голова кружилась до потери сознания.

Я словно нашёл двери для входа в волшебный замок.

До сих пор я видел его со стороны, издали. Теперь я был в нём внутри, я был хозяином его и вся власть колдовства была в моих руках.

Ямог очаровывать себя, других, Клотильду. Я мог заставлять себя, всех и вся делать то, что только я хотел.

Яхотел любить, безумно любить. И я любил. И был любим! Я достиг предела.

В блеске луны я лежал и слушал Клотильду. Я смотрел на её руку, как из мрамора выточенную, на которую облокотилась она, говоря и заглядывая мне в глаза; смотрел на её фигуру, лучшего скульптора изваяние, и слушал.

Она опять говорила мне о Марселе. Как счастливо жила она там в доме своих родных, как называли её за её пение весёлой птичкой дома. На своё горе привлекала она всех своей красотой, -- случилось несчастье с её отцом и должны были всё продать у них... ничего не продали, но она продала себя и ушла из родных мест навсегда... А затем началась та жизнь, в которой, за право жить, она платила своим телом...

И она рассказывала мне эту жизнь. Какая жизнь!

-- Ты понимаешь...

Она наклонилась ближе ко мне, глаза её задумчиво смотрели перед собой, она ещё доверчивее повторила:

-- Ты понимаешь... он, который так клялся, -- он клялся, -- благодаря которому я и попала в больницу, -- он бросил меня... Нищая, через шесть месяцев я вышла опять на улицу, чтобы в третий раз всё, всё начать сначала...

Она говорила -- и завеса опять спадала с моих глаз. Я хотел крикнуть ей: замолчи, замолчи. Но она говорила и говорила, изливая мне свою накопившуюся боль.

И чем больше я слушал её, тем сильнее чувствовал опять ту Клотильду, которая поёт там... которая... никогда моей не будет... О, как я вдруг сознал это.

Напряжённые нервы не выдержали, -- я разрыдался неудержимо, и в этих рыданиях и воплях было всё горе и боль моего разорвавшегося сердца.

-- Милый, но что с тобой? Милый... -- твердила испуганно Клотильда.

Что было отвечать ей?

Когда я пришёл в себя и успокоился, я сказал ей:

--Это прошло.

--Но почему же ты вдруг так заплакал?

--Потому что... я люблю тебя.

--Ты плакал, потому что любишь?

И Клотильда, откинувшись, смотрела на меня взглядом человека, который вдруг увидел сон наяву.

Как будто даже испуг сверкнул в её глазах.

Затем торопливо, судорожно она обхватила руками мою шею и осыпала моё лицо поцелуями. Она делала это не с обычной грацией: торопливо, жадно, каждый раз поднимая голову и смотря мне в лицо, как бы желая ещё раз убедиться, что это не сон.

Я отвечал, как мог, подавляя в себе отчаяние, под страхом смерти боясь выдать свои чувства.

Засыпая потом, она сказала усталым счастливым голосом:

-- Мне кажется, что я опять в Марселе.

И, уже совсем засыпая, она чуть слышно прошептала:

-- Это лучше...

Ялежал, боясь пошевелиться, так как она уснула на моей руке, лежал, счастливый, что она уже спит. Лежал опять раздвоенный и несчастный, как только может быть несчастен человек.

Ятак и заснул и всё помнил во сне, что что-то около меня, что-то очень хрупкое, ценное и что достаточно малейшего движения, чтобы это что-то разбилось навеки.

Мы и проснулись так, в той же позе и чуть ли не в одно время.

По крайней мере, когда я открыл глаза, сейчас же и она посмотрела на меня, и взгляд её был свеж, как роса того ясного утра, что смотрело в наше окно.

Она улыбнулась мне той счастливой бессознательной улыбкой, которой улыбаются только без конца охваченные счастьем любви люди.

Она одевалась, напевая свои песенки.

-- Вот самая любимая наша песня.

И она запела вполголоса:

Ah, monsieur, si tu n'as pas vu

Une kermХs dans notre village.

Ah, monsieur, si tu n'as pas vu

Tu n'as rien vu, ni su, ni connu.

-- Ах, надо непременно, чтобы ты когда-нибудь приехал к нам!.. Ах, как там хорошо! Погода всегда вот такая же прекрасная.

Сегодня опять был ясный день. Блеск и аромат его наполняли всю комнату: озабоченно щебетали птицы, доносился глухой шум неуспокоившегося ещё моря, слышны были энергичные удары сотни топоров, работавших в бухте.

Никита возвратился из города.

Я стеснялся его, но Клотильда быстро освоилась -- и у них с Никитой сразу установились такие отношения, как будто всё это так и должно было быть. Никита говорил Клотильде: "ваше благородие" и в конце концов они вместе принялись за приготовление завтрака.

-- Будем завтракать под этим деревом, -- сказала Клотильда, показывая на одно из каштановых деревьев.

Мы там и завтракали на виду всей, теперь оживлённой бухты.

В бухте уже несколько дней, как шла грузка. Группы солдат, офицеров, их жён, детей; у заканчивающейся пристани пароходы, барки; в глубине долины бараки для солдат, бараки для офицеров, к которым вплоть подходило красиво ощебепенное шоссе. Целый городок вырос там, где ещё недавно стояла только моя палатка, а в дебрях соседнего леса валялся тогда труп несчастного хохла-погонщика. Теперь и там в лесу, в широкой просеке шоссе и оживление и говор на нём безостановочно двигающихся эшелонов возвращающихся в Россию войск.

Во всей этой теперешней суетливой пристанской жизни чувствовалось что-то очень упрощённое, домашнее: солдаты грузились, жёны офицеров у своих бараков, в домашних костюмах, укладывали или раскладывали свои вещи, возились с детьми; им помогали денщики, то и дело прибегавшие ко мне за молоком, хлебом, яйцами, котлетами, потому что, кроме, как у меня, здесь в бухте негде было ничего достать.

-- Ваше благородие, опять прибегли: масла просят, -- докладывал Никита.

Никита не в убытке, -- он получает щедрые "на водку".

Пока жёны укладываются, мужья их с шапками па затылке, с расстёгнутыми мундирами, в туфлях группами стоят на пристани, наблюдая за нагрузкой, ругаясь за проволочки, за неоконченные ещё кое-где пристанские работы. Может быть, теперь они смотрят по направлению моего домика и злобно говорят:

-- Ему что? Набил карманы и прохлаждается с мамзелью...

И я был рад, когда после завтрака ничего не подозревавшая о теперешнем моем душевном состоянии Клотильда уехала наконец.

VIII

Мне остаётся уже немного рассказывать.

Всё подходило к концу.

Через месяц и мы, последние, возвращались на родину.

Через две недели после описанного в предыдущей главе закрылся, за отсутствием публики, кафе-шантан.

За это время я несколько раз виделся с Клотильдой, но Бортов был прав, сказав когда-то, что после первого ужина всё это кончится.

Это и не кончилось, но лучше бы было, если бы кончилось. Выхода не было. Чем дальше, тем яснее это становилось.

Не верил я и глубокому чувству Клотильды: она всё продолжала петь и я не знаю, как она проводила своё время. Прекрасная, как нежный воздух южной осени, она была и вся сама только этим воздухом.

Так, по крайней мере, мне казалось, так я думал, сомневался, переходил от отчаяния к вере и опять перевес брало отчаяние.

IX

Нет и окончательно нет: всё это должно кончиться и кончится завтра, потому что завтра Клотильда на частном пароходе уезжает в Галац, куда уже приняла ангажемент.

И, конечно, это хорошо. Довольно жить в мире фантазии: она не любит. Если бы она была способна на действительную любовь, если бы это была любовь, разве могла бы она после той ночи возвратиться назад, петь в тот же вечер...

Всё равно...

Надо сделать ей подарок на прощанье -- и конец всему.

Что ей драгоценности? Да у меня и денег столько нет, чтобы купить что-нибудь порядочное.

Я купил хорошенький кошелёк и положил туда десять золотых.

X

Утром сегодня я провожаю Клотильду.

Я уклонился и ночь провёл один у себя в бухте.

Чужой всему, спокойный и холодный я еду на катере в город. На пристани я уже вижу вещи Клотильды.

Вот и она в окне гостиницы, спокойная, задумчивая. Увидев меня, она кивнула мне головой, слабо улыбнулась, всё такая же равнодушная.

Я и теперь вижу её в этом окне, в блеске воскресного утра -- её прекрасное детское личико, в рамке чудных волос, её глаза задумчивые и грустные.

Когда я вошёл в её комнату, она всё ещё стояла в той же позе.

Лениво оглянулась, лениво, как уронила, сказала "пора", машинально надела шляпу, машинально пошла к двери, даже не поздоровавшись со мной.

Это обидело и ещё более расхолодило меня: на что я ей и к чему, конечно, играть ей теперь со мной?

Я ехал с ней на катере чужой, чопорный, деревянный.

Она сперва не замечала ничего, о чём-то задумавшись, но потом, оглянувшись на меня, долго смотрела, ловя мой взгляд и, не поймав, положила свою руку на мою.

-- Матросы смотрят, -- тихо сказал я, отводя её руку.

Она покорно сложила свои руки у себя на коленях и мы, молча, подъехали к пароходу.

-- Перейдём туда на корму, где эти канаты, -- торопливо сказала она.

Мы прошли туда. Перед нами, как на ладони, был Бургас, моя бухта: всё чужое теперь, как чужая уже была эта Клотильда, которая через несколько минут навсегда исчезнет с моего горизонта; как и я исчезну с её.

-- Здесь никого нет...

Клотильда бросилась мне на шею. К чему всё это? Я поборол себя, обнял, поцеловал её и, с неприятным для себя напряжением, сказал, кладя приготовленный кошелёк ей в руку:

-- Клотильда... здесь немного... на твои дорожные расходы...

И только сделав и сказавши это, я почувствовал всю неловкость сделанного мною, -- почувствовал в ней, в её взгляде, её движении, которым она не дала мне положить кошелёк ей в руку.

Я совершенно растерялся, положил кошелёк где-то на свёртке канатов и так как в это время уже раздавался третий свисток, торопливо поцеловав её, бросился к трапу.

Она даже не провожала меня: всё кончилось и кончилось очень пошло и глупо.

Может быть, обиделась она, что я мало даю?.. Опытной рукой, коснувшись кошелька, она, конечно, могла сразу определить, сколько там. Но откуда же я мог дать больше? Э, всё равно...

Я в лодке и пароход уже проходит мимо нас. Вот место, где мы стояли с Клотильдой... Клотильда и теперь там... она плачет?.. Слёзы... Да, слёзы льются из её глаз. Она стоит, неподвижная, она не видит меня, она смотрит туда, где моя бухта... Боже мой, неужели я ошибался и она любит?

-- Клотильда!..

Поздно...

В блеске дня она стоит там на высоте и всё дальше и дальше от меня. Только лазоревый след винта расходится и тает в безмятежном покое остального моря.

Всё недосказанное, всё проснувшееся -- что во всём этом теперь?

И я могу ещё жить, двигаться? И надо сходить с баркаса, идти опять по этой набережной, где только что ещё лежали её вещи, -- видеть окно, где стояла она, окно, теперь пустое, как взгляд вечности на жалкое мгновение, в котором что-то произошло... жило... и умерло... умерло...

-- Моя мать умерла, -- встретил меня Бортов.

"Хорошо умереть" -- мёртвым эхом отозвалось в моей душе.

--Хорошо для неё, -- ответил Бортов, как будто услышав мою мысль. Бортов спокоен, уравновешен.

--Теперь не буду тянуть с делом, -- в две недели все отчёты покончу.

Он меняет разговор:

--Проводили Клотильду?

--Проводил.

--Берта говорит, что она уехала в долгу, как в шелку. После той поездки к вам она ведь всю практику бросила. Берта всё время кричала ей: "дура, дура"... Зла она на вас и говорит: "только я поймаю его, я ему все глаза выцарапаю за то, что испортил бедную девушку".

--Да не мучьте же меня, -- хотел я крикнуть, но не крикнул, стиснув железными тисками своё сердце, чтобы не кричать, не выть от боли. Я только бессильно сказал Бортову:

--Позвольте мне теперь уехать к себе, -- вечером или завтра я приеду.

Я вышел, ничего не помня, ничего не сознавая.

К себе домой?.. Что там?!. Я не знал что... Может быть, в том домике я опять

увижу Клотильду...

Яприехал. Я в своей спальне, той спальне, где была Клотильда, а с ней всё моё счастье, которого я не понял, не угадал и потерял навсегда...

Яочнулся для того, чтобы теперь беспредельно понять это, чтоб упасть на кровать, где лежала она, в безумном порыве стремясь к той, которая уже не могла меня видеть и слышать.

Что мне жизнь, весь мир, если в нём нет Клотильды...

Пусть для всего этого мира Клотильда будет чем угодно, но для меня Клотильда мир, жизнь, всё. Пусть мир не любит её, я люблю. Это моё право. И все силы свои я отдам, чтобы защитить это моё право, мою любовь, мою святыню.

-- А что мешает мне?..

Я сел на кровать и, счастливый, сказал себе:

-- О, дурак я! Это ведь просто устроить! Я женюсь на Клотильде.

С какой страстной поспешностью я сел писать ей письмо.

Я писал ей о своей любви, о том, что поздно оценил её, но теперь, узнав всё, оценил и умоляю её быть моей женой. Через две недели я приеду к ней в Галац и мы обвенчаемся.

Письмо я сам сейчас же отвёз в город на почту, а оттуда отправился к Бортову.

-- Что за перемена? -- спросил Бортов, увидя меня, весёлого.

Я был слишком счастлив, чтобы скрывать и рассказал ему всё...

-- Если хватит твёрдости наплевать на всё и вся, -- будете счастливы, если только это всё и вся не сидит уже и в вас самом.

Прежде, чем я успел что-нибудь ответить, влетела Берта, бешеная как фурия и, круто повернувшись ко мне спиной, что-то зло заговорила по-немецки Бортову.

Не отвечая ей на вопрос, он спросил, показывая ей на меня:

-- Знаешь, что он сделал?

Берта вскользь бросила на меня презрительный взгляд, выражавший: "что эта обезьяна могла ещё сделать?"

--Предложение Клотильде.

--Какое предложение? -- переспросила такая же злая Берта.

Бортов рассмеялся, махнул рукой и сказал:

--Ну, жениться хочет на Клотильде...

--Он? -- ткнула на меня пальцем Берта.

Она ещё раз смерила меня и вдруг так стремительно бросилась мне на шею, что я чуть не полетел со стула.

-- Это я понимаю, -- сказала она после звонкого поцелуя, -- это я понимаю.

Она отошла от меня в другой конец комнаты, сложила руки и тоном, не допускающим никаких сомнений в аттестации, сказала:

-- Благородный человек.

Бортов рассмеялся и спросил её:

--Может быть, и ты выйдешь за меня?

--Нет, -- ответила Берта.

--Знаю, -- кивнул ей Бортов, -- у неё ведь жених есть там на родине.

--Худого в этом нет, -- ответила Берта.

И опять, обращаясь ко мне, сказала:

-- Ну, я очень, очень рада. Клотильда такой добрый, хороший человек, что никому не стыдно жениться на ней.

Затем с немецкой деловитостью она осведомилась, когда и как сделано предложение и послано ли уже письмо.

Я должен был даже показать ей квитанцию. Удовлетворённо, как говорят исправившимся детям, она сказала мне:

-- Хорошо.

Затем, попрощавшись, ушла в совершенно другом настроении, чем пришла.

XI

После подъёма опять я мучаюсь. На этот раз не сомнениями, а тем, как это всё выйдет там дома. Для них ведь это удар и мать, может быть, и не выдержит его.

В сущности, нравственное рабство: целая сеть зависимых отношений, сеть, в которой бессильно мечешься, запутываешь себя, других. И это в самой свободной области -- области чувства, на которое, по существу, кто смеет посягать? Но сколько поколений должно воспитаться в беспредельном уважении этого свободного чувства, сколько уродств, страданий, лжи, нечеловеческих отношений ещё создаётся пока...

Время идёт скучно. Без радости думаю о свидании и с Клотильдой, и с родными. Укладываюсь. Никита помогает мне и я дарю ему разные, теперь уже ненужные мне, вещи.

Вчера продал донца -- на Дон и увели его.

"Румынка" здесь в городе уже возит воду.

Вчера с Бортовым мы отправили наш отчёт по начальству.

Бортов, чтобы распутаться с долгами и пополнить наличность, продал свой дом, в котором жила его мать. Выслал уже доверенность и деньги ему перевели.

Он показал мне толстый кошелёк, набитый золотом.

-- Три тысячи ещё осталось.

XII

Проводили сегодня и Берту на пароход.

Я вошёл к Бортову как раз в то время, когда Бортов передавал ей тот самый кошелёк, который я уже видел.

Оба они смутились.

-- Может быть, я не возьму, -- сказала Берта и, скорчив обезьянью физиономию, быстро схватила кошелёк.

Почувствовав его вес, она растрогалась до серьёзности.

--О-о, это слишком.

--Прячь, прячь... до следующей войны, может быть, и не так скоро ещё.

--Скоро: я счастливая...

Она спрятала деньги и сказала:

-- Ну, спасибо.

Берта сочно поцеловала Бортова в губы.

-- Хорошо спрятал мой адрес?

--Хорошо, хорошо.

--А о том не думай. Слышишь: не думай и лечись.

--Ладно.

--Не будешь лечиться, сама приеду, слышишь?

--Ладно! Пора -- пароход ждать тебя не станет.

--Allons!

Берта была в духе и дурачилась, как никогда.

Ломая руки, как марширующий солдат, она шла по улице и пела:

Oh ja, ich bin der kleine Postillion,

Und Postillion, und Postillion --

Die ganze Welt bereist ich schon,

Bereist ich schon, bereist ich schon...

Когда мы возвращались назад с парохода, Бортов говорил:

-- Каждому своё дело, а если нет аппетита к нему -- смерть... Берта имеет аппетит. Год-два поработает ещё, воротится на родину, найдёт себе такого же атлета, как сама, -- женятся, будут пить пиво, ходить в кирку, проповедовать нравственность и бичевать пороки... Творческая сила... Через абсурд прошедшая идея годна для жизни. Для этого абсурда тоже нужна творческая сила: Берта такая сила, здоровая,

снеразборчивым, может быть, но хорошим аппетитом.

Бортов замолчал и как-то притих.

Он, по своему обыкновению, пригнулся и смотрел куда-то вдаль.

Чувствовались в нём одновременно и слабость, и сила. Но как будто силу эту, как доспехи, он сложил, а сам отдался покою. Но и в покое было впечатление всё той же силы -- в неподвижности, устойчивости этого покоя.

Я думал раньше об этой его разлуке с Бертой. Зная, что и мне он симпатизировал, думал весь день провести с ним. Но теперь я как-то чувствовал, что никто ему не нужен.

Только в пожатии его руки, когда я уходил на почту за письмом матери, я как будто почувствовал какое-то движение его души.

Я тел и думал: "он всё-таки любил Берту".